- Нет!..
Голос ее дрогнул, и она подняла глаза. Они были бездонными и влажными, как у преданной собаки. В них было столько любви, обреченности и тоски… И еще какое-то, непонятное пока ему чувство, от которого веяло леденящим холодом.
Он ощутил, как кровь хлынула в голову, в ушах зашумело, а губы потрескались, как это обычно бывает на морозе:
- Почему?.. – ему показалось, что слова утонули где-то в горле, а подкативший к нему комок перехватил дыхание. Он попытался повторить это тверже, с трудом скрывая раздражение, и вдруг понял, насколько нелепо звучит этот вопрос…
Он знал, почему… Точнее, должен был знать, что рано или поздно это произойдет…
Когда это началось? Когда все закончилось? Он вдруг почувствовал себя ребенком, который не хочет отдавать давно забытую игрушку, тому, кому она действительно нужна…
- Я не могу больше, ты понял?! И отпусти меня, мне больно! – ее голос вернул его к реальности. Он отпустил ее руку из онемевшей ладони и поймал себя на мысли, что даже не заметил, как все это время крепко сжимал ее…
Это все. И сказать, я тебе ничего не посмею.
Клетку, молча, открою твою… А молчать я умею.
Я тебя отпущу… Сам, листвою пожухлой, укроюсь,
Прошепчу: «Это все…» И водой дождевою умоюсь.
Уши, больно сдавив, постараюсь не слушать,
Твое «Все» и «Прости», и… сильней сдавлю уши.
Распахну настежь окна и открою все двери…
Твое «Все» и «Прости» – я не слышу… Не верю!
«Уходя ухожу» – так легко, словно в шутку…
Это «Все» и «Прости»… Так нелепо и… жутко...
А за окном висела луна, окруженная оранжевым нимбом. В тишине было слышно, как поскрипывает снег под ногами одиноких прохожих и то, как предательски щелкнул замок, закрывающейся входной двери…
Голос ее дрогнул, и она подняла глаза. Они были бездонными и влажными, как у преданной собаки. В них было столько любви, обреченности и тоски… И еще какое-то, непонятное пока ему чувство, от которого веяло леденящим холодом.
Он ощутил, как кровь хлынула в голову, в ушах зашумело, а губы потрескались, как это обычно бывает на морозе:
- Почему?.. – ему показалось, что слова утонули где-то в горле, а подкативший к нему комок перехватил дыхание. Он попытался повторить это тверже, с трудом скрывая раздражение, и вдруг понял, насколько нелепо звучит этот вопрос…
Он знал, почему… Точнее, должен был знать, что рано или поздно это произойдет…
Когда это началось? Когда все закончилось? Он вдруг почувствовал себя ребенком, который не хочет отдавать давно забытую игрушку, тому, кому она действительно нужна…
- Я не могу больше, ты понял?! И отпусти меня, мне больно! – ее голос вернул его к реальности. Он отпустил ее руку из онемевшей ладони и поймал себя на мысли, что даже не заметил, как все это время крепко сжимал ее…
Это все. И сказать, я тебе ничего не посмею.
Клетку, молча, открою твою… А молчать я умею.
Я тебя отпущу… Сам, листвою пожухлой, укроюсь,
Прошепчу: «Это все…» И водой дождевою умоюсь.
Уши, больно сдавив, постараюсь не слушать,
Твое «Все» и «Прости», и… сильней сдавлю уши.
Распахну настежь окна и открою все двери…
Твое «Все» и «Прости» – я не слышу… Не верю!
«Уходя ухожу» – так легко, словно в шутку…
Это «Все» и «Прости»… Так нелепо и… жутко...
А за окном висела луна, окруженная оранжевым нимбом. В тишине было слышно, как поскрипывает снег под ногами одиноких прохожих и то, как предательски щелкнул замок, закрывающейся входной двери…
